Баба Катя

Посвящается Т.С.Столбиной Я до сих пор помню морозную зиму и низенькое здание центральной районной больницы, где устроился работать медбратом в травматологическом отделении сразу после прихода из армии. Зима была крепкая, снежная, с пронизывающими ветрами и великолепными стеклянными сосульками, бородой свисающими с тёмных козырьков крыш. Я влюбился в неё, в эту зиму, испытывая всякий раз волнение при соприкосновении с ней. Посвящается Т.С.Столбиной Я до сих пор помню морозную зиму и низенькое здание центральной районной больницы, где устроился работать медбратом в травматологическом отделении сразу после прихода из армии. Зима была крепкая, снежная, с пронизывающими ветрами и великолепными стеклянными сосульками, бородой свисающими с тёмных козырьков крыш. Я влюбился в неё, в эту зиму, испытывая всякий раз волнение при соприкосновении с ней. Стоило выйти из подъезда, тёплого и тихого, как тотчас на тебя рывком набрасывалась бесцеремонная и немилосердная стужа, ледяные укусы жёстких снежинок. Наверное, природа сама пугалась зимы, её безраздельного господства. Идти на работу приходилось два километра пешком, сторонясь виляющих, набитых битком автобусов, скрипящих от усталости. Я проходил мимо частных домов с невысокими и почерневшими от старости заборами, кое-где накренившимися в сторону заснеженной просёлочной дороги. К больнице добирался окончательно замёрзшим до твёрдого состояния мрамора. Особенно страдала почему-то нижняя челюсть и способность говорить отказывала до момента оттаивания. По мере поднятия температуры частей тела от нуля и выше речь фрагментно восстанавливалась, начиная от “До уто (доброе утро)!” до внятного “Кто .... мой халат на этот раз?” Много пациентов прошло на моих глазах через наше, популярное в народе, отделение, но никогда я не забуду бабу Катю - старушку, Екатерину Степановну, пролежавшую у нас около трёх месяцев с длинным и непонятным тогда для всех диагнозом - лимфогранулематоз. Медсестра Маринка - полная, дородная девица с черными бровями и пухлыми чувственными губами подошла ко мне и вполголоса сказала: “Зайди в 12-ю палату, к бабе Кате, поговори. Для её настроения. Ты же знаешь, она любит молоденьких мальчиков вроде тебя”. Всегда, когда я приближался к 12-й палате, то на мгновение останавливался перед дверью, чтобы сделать глубокий вдох и задержать дыхание хотя бы на несколько секунд - я боялся запаха - запаха лимфогранулематоза. До сих пор я не знаю, был ли этот приторный молочно-сладковатый, какой-то животный и тошнотворный первые мгновения запах специфичным для этой болезни или нет, но больше в жизни мне не приходилось ощущать его. Баба Катя сидела обычно на кровати, свесив худые пятнистые ноги, и глядела в обмёрзшее окно. На прикроватной тумбочке громоздились гостинцы посетителей, обрывки газет, прижатых литровой банкой с домашним серым молоком. Я приближался к ней, делал осторожный вдох и... почти забывал о запахе, видя её застенчивую и невероятно тёплую улыбку. Старчески дрожащей рукой она придерживала края больничного халата на груди и, как бы прислушиваясь к собственному голосу, начинала свои обыкновенные расспросы: кто сегодня дежурит с утра из медсестёр, не замёрз ли я по дороге на работу (ещё бы!) и какой был восход. Последний вопрос застаёт меня врасплох. Когда идёшь на работу против ветра, накренив корпус под ощутимым углом к заснеженной дороге, восход выпадает из поля зрения. Лишь розовый окрас лежалого снега и кровью подкрашенные стёкла заиндевелых окон выдают его утреннее рождение. Я смущаюсь и неловко отвечаю на, казалось бы, простые, естественные вопросы. Мне тепло от её слов, мягкий тембр успокаивает и завораживает... А баба Катя постепенно скатывается на воспоминания. Они яркие и подробные, будто вчера произошедшие. Сыновья, один краше другого, разбросаны по городам и посёлкам России, приезжают к ней редко, но всегда хотя бы раз в два года, собираясь все вместе глубокой осенью. Они выносят круглый стол на веранду небольшого кирпичного дома, дружно накрывают его, поминутно смахивая опадающую листву, смеются над глупым дворовым псом, ошалевшим от внезапного шума большой компании и рассказывают наперебой жизненные истории, обыкновенные и, вместе с тем, интересные... Кто-то меня ищет в коридоре. Я спохватываюсь и срываюсь с места, очнувшись внезапно. Утренние процедуры, уколы (когда же, наконец, выдадут новые иглы?..), таблетки, врачебный обход, подготовка к операциям - всё это подхватывает энергичным водоворотом, не давая времени на короткую передышку. Та же Маринка просит: “Вадик, сделай моему больному Пасько из 7-й клизму, а я - твоей любимой бабе Кате, ты же не против?” Ну, конечно, я не против! Мы всегда меняемся больными при выполнении этого деликатного и ответственного задания. Я всё ещё стесняюсь женщин, несмотря на свою должность. Мучительно краснея, перевязываю послеоперационные раны на бедре у молоденькой Вали, которая при этом, кажется, балдеет от удовольствия не столько от процедуры, сколько от моего помидорного цвета. Улучшив минутку, заглядываю к бабе Кате. Господи, когда же я привыкну к этому запаху!.. Рассказ о сыновьях журчит далее, живо обрисованный умелой речью этой простой старушки. Периодически она порывается угостить меня чем-нибудь, но всегда я буквально вырываюсь, панически боясь прикоснуться к её гостинцам. Приходит Татьяна из перевязочной. Она приносит эмалированный лоток с отбитыми краями, накрытый марлей. Звеня инструментами, она располагает его на той же тумбочке, бесцеремонно сметая с неё всё подряд. “Погоди, поможешь мне!” - командует она, увидев мой дезертирский поворот к двери. Приходится подчиняться - перевязочная медсестра одна и помогать ей обязаны все. Баба Катя тихонько кряхтя, с учащённым дыханием, высовывает тощую жёлтую ногу, с бугристыми узлами под полупрозрачной кожей и жуткими разноцветными кровоподтёками. Нога скорее напоминает мне лапу гепарда по расцветке. Татьяна уверенным и совершенно бессердечным движением разрезает и сдирает грязный старый бинт, который успел затвердеть жёлтой высохшей сукровицей до состояния фанеры. Я не могу - вид застарелой осклизлой раны повергает в паралич. Сила запаха утраивается. Баба Катя молчит, напряжённо сопя и дрожа всем телом. Она терпит, как терпят все в её возрасте, как вообще терпеливы простые люди. Свежий, чистый бинт заметно повышает её настроение. Телесные мучения позади. Татьяна с грохотом собирает инструменты в лоток и вручает его мне. “На, отнеси в перевязочную, а я загляну в 11-ю палату.” Я безропотно подчиняюсь и мчусь по коридору, радуясь возможности отвлечься. Посетители гурьбой вваливаются в небольшой вестибюль, окутанные морозным паром, шумно вздыхая и здороваясь со всеми подряд, кто в белом халате. Они смущены и неуверенны, начинают сбивчиво расспрашивать о своих близких, попавших в наше отделение. Вот пришла молчаливая Валькина мама. Она, как всегда, не проронив ни слова, привычно проскальзывает в палату, шурша свёртками с едой. Я почему-то стесняюсь этой женщины и всякий раз избегаю находиться в палате во время её прихода. По коридору на хромающей каталке везут в операционную “на починку” очередного пациента. Проводы напоминают телевизионные прощания с космонавтами. Мужички, закованные наполовину в гипс, наспех жмут руку “отважившегося” и обещают “принять на душу за успех”. Потом всё стихает. Почти все врачи в операционной, а медсёстры, сделав свою утреннюю работу, сидят у Татьяны в кружке за приготовлением перевязочного материала. У меня есть тоже свободное время, и я проникаю во врачебный кабинет, чтобы прочитать, наконец-то, про лимфогранулематоз. “Лимфогранулематоз - злокачественное системное перерождение лимфоидной ткани с гипертрофией узлов средостения”_**, - читаю я, плохо понимая, а перед глазами опять узкая палата, где в глубине худым пятном умирающее одиночество - милая баба Катя. Я отвлекаюсь и улетаю в своих мыслях, бродя бессмысленно в юношеских фантазиях о чудодейственном выздоровлении. Приходит завотделением с операции. Он садится в кресло у окна и молча курит, не обращая на меня внимания. Я спохватываюсь и выскакиваю в коридор, внутренний моторчик несёт меня выполнять уже послеобеденные процедуры. Время ускользает из моего внимания. За окном солнце бессильно падает за почерневшие голые деревья, окрашивая озябших воробьёв в рубиновый цвет. Вечерняя смена не спеша принимает листы назначений и инструменты. Всё, можно идти домой. Перед уходом я неизбежно заглядываю в заветную палату, будто в ней зарыт магнит. В полумраке - сгорбленная фигура Екатерины Степановны. “Вадичек, заходи, детка, не стой в дверях”, - тихонько окликает она. Я присаживаюсь возле неё. Баба Катя продолжает рассказ о сыновьях. “Старшенький мой, Василий, служит прапорщиком на Сахалине. Тяжело ему там с семьёй. Дочь его, Лена, всё болеет астмой. Я ему говорю, забрал бы семью, приехал бы сюда, на Украину. И тепло тебе, и жить есть где, и хозяйство. А он ни в какую. Не могу говорит, мамочка, ещё три года надо отслужить. Прямо беда-то какая... Да... А ты, Вадичек, надолго работать устроился или до осени, а там поступать в медицинский будешь? А и правильно, тебе учиться надо, доктором станешь...” Становится совсем темно и в этой темноте всё журчит голос Екатерины Степановны под шум подвывающего в оконных щелях зимнего ветра… Она умерла тихо, под утро, в четыре. Вадим СЕРЕДИНСКИЙ**_