Исповедь трусихи

Я – трусиха. Cтараюсь это не афишировать. Стыдно быть трусихой. В детстве я боялась больших собак, темноты и экзаменов. Повзрослев, я стала бояться мышей, самолётов, ящериц и лягушек. Со временем некоторые страхи ослабевают. Конечно, и сейчас есть вещи, которых я боюсь. Мой "конёк" – физическая боль. Я – трусиха. Cтараюсь это не афишировать. Стыдно быть трусихой. В детстве я боялась больших собак, темноты и экзаменов. Повзрослев, я стала бояться мышей, самолётов, ящериц и лягушек. Со временем некоторые страхи ослабевают. Конечно, и сейчас есть вещи, которых я боюсь. Мой "конёк" – физическая боль. В детстве каждое посещение зубного врача превращалось в культпоход, в котором участвовала вся семья. Я помню скамейку в коридоре, на которой приговорённые дожидались своей очереди. Липкий ком в груди, перекрывающий дыхание. Узкий кабинет. Кресло. Врачиха – колючая тётка – долго пишет что-то в журнале, тянет время. Садистка. Я пристально рассматриваю бормашину, шевелю губами, стараясь "заговорить" её: "Ты, машинка, постарайся, Очень больно не кусайся..." Теперь к зубному со мной ходит муж. Я сижу в кресле и представляю себе Марию Стюарт в тот момент, когда палач занёс над ней топор. Я пытаюсь уговорить себя, что, возможно, ей было ещё хуже, чем мне сейчас. У меня очень хороший зубной врач, уже много лет я не испытывала боли при лечении. Но каждый раз я всё равно боюсь. Мой муж – медбрат. Говорят, у него лёгкая рука. Он работает в больнице, поэтому, когда я прихожу в поликлинику сдавать кровь, то встречаю там не его, а равнодушных безруких медсестёр. Они ругают меня за то, что у меня "плохие вены". Я чувствую себя виноватой... Когда мы переехали в другой район, я пришла в новую поликлинику. Протянула руку медсестре, заранее извиняясь за свои плохие вены. "У всех вены!" – строго сказала она мне и совершенно безболезненно воткнула иглу. Теперь я хожу только к ней. Но всё равно – каждый раз боюсь. Никому и в голову не могло придти, что я, трусиха, решусь родить троих детей. Перед тем как забеременеть в первый раз, я долго собирала информацию об эпидуральной анестезии. Варианта было два: эпидураль или кесарево под общим наркозом. Я остановилась на эпидурали. Понравилось. Родила почти безболезненно. Муж сказал – надо повторить.**_ Второй родился ещё легче: я приехала в роддом с лёгкими схватками, и мне почти сразу поставили эпидураль. Родила и не заметила. Теперь надо девочку – решили мы. Третьих родов я ждала безо всякого страха. Но в такси по дороге в роддом меня охватил отчаянный озноб. В лифте правую ногу свела судорога. Я пыталась попить воды – стакан выпрыгивал у меня из рук. Акушерка померила мне температуру – оказалось, высокая. Приговор врачей был суров: с повышенной температурой эпидураль делать нельзя!_** Я кричала, что без эпидураля не буду рожать, что я готова подписать любые документы, что снимаю с них ответственность за возможные последствия. "Но ты ведь ещё не рожаешь, - сказали мне, - посмотри, схватки прекратились." Я обрадовалась и засобиралась домой. Не тут-то было. Ко мне явилась высокомерная врачиха и сволочным тоном стала объяснять, что нужно немедленно делать стимуляцию, поскольку ребёнок в матке страдает от повышенной температуры. Я выслушала её и не менее сволочным тоном ответила: "Сначала – эпидураль, потом будем разговаривать"._** В это время приехал мой муж (мы всегда рожаем вместе). Мгновенно сориентировавшись, он принял сторону своих коллег. Взял меня за руку и стал красочно описывать возможные последствия моего неразумного поведения. "Сначала – эпидураль, потом будем разговаривать," – зло сказала я ему. Вокруг меня собрался почти весь медперсонал. Мне объясняли механизм действия эпидуральной анестезии, чтобы я лучше поняла, почему при повышенной температуре её нельзя делать. "Сначала – эпидураль, потом будем разговаривать," – упрямо повторяла я. Меня поместили в родильную палату, рядом посадили мужа. Каждые десять минут ко мне являлась делегация озабоченных врачей: меня пытались уговорить на стимуляцию. Всем им я твёрдо отвечала: "Сначала – эпидураль, потом будем разговаривать". И тут случилось непоправимое: процесс пошёл сам собой. Заметив на мониторе усиливающиеся схватки, высокомерная врачиха злорадно заулыбалась. Тогда я поняла: я рожаю. Истерика с угрозами в адрес персонала больницы и нецензурными ругательствами ни к чему не привела: роды продолжались. Чтобы немного придти в себя, я отправилась в душ. Вернулась оттуда слегка отрезвлённая, но по-прежнему злая, мрачно бросила мужу: "Будем рожать"._** В это время в палату ввалилась группа врачей, возглавляемая моей высокомерной "подругой". Они громко обсуждали ситуацию, говоря обо мне в третьем лице: "Такая-то прибыла с температурой столько-то градусов. Ей была предложена стимуляция, но она отказалась..." – тут она умолкла, потому что её взгляд упал на мои ноги. "Почему у тебя красные ноги?" – угрожающе двинулась она на меня. Остальные врачи прекратили обсуждение и укоризненно уставились на мои ноги. "Я только что приняла горячий душ," – слабо оправдывалась я. "Хорошо! Через 10 минут мы вернёмся и проверим твои ноги опять!" Прошло уже больше года – она не вернулась. Мои ноги постепенно приобрели свой нормальный цвет. И я родила Девочку. Я кричала громче всех – голос у меня поставлен, я когда-то занималась вокалом. Теперь я не боюсь боли. И всё же я трусиха. Я боюсь равнодушных акушерок. Высокомерных врачих. Безруких медсестёр. Стыдно, товарищи, быть трусихой._**